Жан Ануй - Томас Бекет [=Бекет, или Честь Божья]

Гвендолина (снова перебирает струны, нежно). Я не всегда понимаю слова своего повелителя, когда он оказывает мне милость и говорит со мной. Я знаю только, что приходит он ко мне очень поздно…

Бекет (лаская ее). Мне лишь одно и доставляет радость — приходить к тебе. Красота — одна из тех немногих вещей, которые заставляют верить в бога.

Гвендолина. Я ваша пленница. И принадлежу своему повелителю телом и душой. Такова воля божья, раз он даровал норманнам победу над моим народом. Если бы победил народ Уэльса, я вышла бы замуж по воле божьей за человека своей расы, в замке своего отца. Но бог не пожелал этого.

Бекет (мягко). Это рассуждение не хуже всякого другого, моя кошечка. Но посколько я тоже принадлежу к побежденному народу, мне порой кажется, что бог сам немного запутался в этих делах… Поиграй еще…

Гвендолина (начинает играть, неожиданно очень серьезно). Я солгала. Ты мой повелитель. Бог тут ни при чем. И если бы даже валлийцы победили, ты все равно мог бы похитить меня из замка моего отца. Я пошла бы за тобой.

Бекет внезапно встает и отходит прочь.

Гвендолина (перестает играть, тоскливо смотрит на него). Это плохо, что я так сказала? Что с моим повелителем?

Бекет (замкнуто). Ничего. Я не желаю, чтобы меня любили, я говорил тебе об этом.

Занавес приоткрывается, входит король.

Король (немного навеселе). Сын мой, ты нас покинул? А знаешь, мы были правы. Они во всем разобрались: они дерутся вилками! Решили, что очень удобно выкалывать глаза соседу. По их мнению, у вилок подходящая для этого форма… Пойди туда, сын мой, а то они их переломают…

Бекет уходит за занавес, чтобы утихомирить пирующих. Слышно, как он кричит: «Мессиры, мессиры… Нет, это вовсе не кинжалы, уверяю вас… это только для того, чтобы брать мясо… Подождите, я сейчас еще раз вам покажут..» За занавесом слышны громкие взрывы смеха.

(Останавливается около Гвендолины, разглядывает ее.) Это ты играла, пока мы там ели?

Гвендолина (склоняясь в низком поклоне) . Да, сир…

Король. Сколько у тебя талантов!.. Поднимись! (Поднимает ее и слегка поглаживает.)

Она смущенно отодвигается.

(Со злой улыбкой.) Ты боишься, мое сердечко? Ничего, скоро привыкнешь. (Поворачивается к занавесу.) Эй, Бекет! Эй, папаши, довольно жрать! Идите слушать музыку. Свое брюхо вы уже ублажили, надо подумать и о душе! Играй! Ты…

Входят Бекет и четыре барона с багровыми лицами. Гвендолина берется за виолу. Король развалился позади нее на кровати. Бароны, вздыхая, распускают пояса, садятся в кресла и постепенно начинают дремать. Бекет стоит.

Скажи ей, чтобы она спела нам что-нибудь грустное… После обеда я люблю печальную музыку, помогает пищеварению… (Икает.) Ты слишком сытно кормишь, Томас… Где ты украл своего повара?

Бекет. Я купил его, государь. Он француз.

Король. Да? И не боишься, что он тебя отравит? А сколько стоит такой французский повар?

Бекет. Хороший повар, как у меня, в одной цене с лошадью, сир.

Король (искренне возмущен). Какой позор! Какое падение нравов! Нет такого человека на свете, который стоил бы лошади. (Пауза.) А если я тебе скажу: даром ничего не дается… — ты помнишь? — и попрошу его у тебя, ты мне отдашь?

Бекет. Конечно, государь.

Король (с улыбкой, нежно поглаживает Гвендолину). Я не требую у тебя твоего повара. Я не хочу есть слишком сытно каждый день, человек от еды тупеет… (Икает.) Играй погрустнее, еще грустнее, моя кошечка… (Икает.) Прямо в глотке застряло твое жаркое из косули… Заставь ее сыграть ту жалобную песню о твоей матери, Бекет. Мне она больше всего нравится.

Бекет (замыкаясь). Я не люблю, когда поют эту песню, государь.

Король. Почему? Стыдишься, что твоя мать была сарацинкой? Дурачок! Ты ей обязан половиной своего обаяния! Поэтому-то ты гораздо цивилизованнее нас всех! А я обожаю эту песню!

Гвендолина нерешительно смотрит на Бекета; небольшая пауза.

(Неожиданно холодно.) Я приказываю, саксонец.

Бекет (сухо, Гвендолине). Пой.

Она берет несколько аккордов, между тем как король устраивается поудобнее против нее, удовлетворенно рыгая.

Гвендолина (поет).

Король (прерывая, повторяет последние слова). «Счастья в жизни нет!..» Ну, а дальше?

Гвендолина (поет).

Король (лаская ее, повторяет последние слова песни). «Счастья в жизни нет!»

Гвендолина (поет).

Король (прерывая). Ты знаешь, сын мой, не могу слушать эту историю без слез!.. По виду я человек грубый, а сердце у меня нежное… Да, себя не переделаешь!.. Не могу понять, почему ты не любишь, когда поют эту песню?.. Это же чудесно, что ты — дитя любви! А я, глядя на лица моих августейших родителей, содрогаюсь при мысли, как это все у них происходило!.. Как чудесно, что твоя мать помогла твоему отцу бежать, скрываться и что она явилась в Лондон искать его — с тобой во чреве!.. Ну, пой же конец, я обожаю его!

Гвендолина (тихо доканчивает песню).

Король (мечтательно). И он любил ее вечно? Это не придумано в песне?

Бекет. Нет, государь.

Король (поднимается, он грустен). Забавно, что именно этот счастливый конец нагоняет на меня какую-то грусть… А ты, ты веришь в любовь?

Бекет (все так же холодно). В любовь моего отца и моей матери — да, государь.

Король подходит к баронам — они спят, сидя в креслах, и сладко храпят.

Король (проходя, дает каждому пинка ногой). Заснули, экие скоты! Стоит им расчувствоваться и сразу дрыхнут. А знаешь, мой милый саксонец, иногда мне кажется, что во всей Англии только два человека способны тонко чувствовать — ты да я. Мы умеем пользоваться вилкой, и чувства у нас обоих на редкость утонченные. Ты из меня сделал в чем-то совсем другого человека. Если ты меня любишь, найди такую девушку, которая отучила бы меня быть грубым. Надоели мне потаскушки. (Подходит к Гвендолине. Гладит ее; неожиданно.) Даром ничего не дается. Помнишь?

Бекет (побледнел. После паузы). Я ваш слуга, государь, и все, что у меня есть, принадлежит вам. Но вы мне говорили, что я, кроме того, и ваш друг.

Король. Как раз между друзьями это и принято.

Небольшая пауза.

(Злобно улыбается, поглаживая Гвендолину, застывшую от страха.) Значит, она тебе дорога? Значит, ты способен чем-то дорожить? Скажи, это так?

Бекет молчит.

(Улыбается.) Ты не можешь солгать. Я тебя знаю. И не потому, что ты боишься лжи, — уверен, что ты единственный из всех, кого я знаю, ничего не боишься, даже бога, — но тебе ненавистна ложь. Ты считаешь, что лгать не изящно. Для тебя вопрос морали — это вопрос эстетики. Прав я или нет?